Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
— Зачем?
— Это тоже имеет значение. Можно, конечно, представить себе беспричинный оговор одного человека другим, однако вас, выходит, оговаривают сразу трое. Был и четвертый, Коровин…
Я склонился над протоколом и как бы невзначай заметил:
— Записываю заведомую ложь, но мне больше ничего не остается. Я и впредь буду приходить к вам, чтобы за-фиксиррвать ваше отношение к преступлению. Терпения у меня хватит…
В это время дверь кабинета отворилась и выводная объяснила:
— Перерыв на обед. Пошли, Храпцов.
Он отсутствовал около часа, а когда вернулся, то повел себя как-то странно: полюбопытствовал, нравится ли мне работа, стал оживленно рассказывать о своих сокамерниках.
— Дайте закончить составление протокола, — прервал его я, но Храпцов вдруг спросил:
— Куда это меня водили после обеда?
— Вот уж не знаю, — безразлично ответил я.
— Так и поверил… Без вашего ведома они ничего не делают.
— А что случилось?
Храпцов хитровато улыбнулся:
— Отдохнуть не дали. Пришел мужик в халате, забрал с собой, поставил в какую-то кабину и давай вертеть во все стороны. Вертит и приговаривает: «Сейчас все уви-дим, все узнаєм…» Потом спрашивает: «Вор?» Я говорю: «Да». А он: «Что обокрал? Магазин? Все ясно».
Я понял, что Храпцова водили на флюорографию, и хотел было сказать ему об этом, но воздержался. Между тем Храпцов продолжал допекать вопросами:
— Что это был за аппарат?
— Не знаю, не знаю.
— Прошу вас, скажите.
И тут в моей голове родилась озорная мысль:
— Храпцов, вы газеты, журналы читаете?
— Читаю.
— О детекторе лжи что-нибудь слышали?
— Что это?
— Не знаете? Этот аппарат для чтения мыслей. В Америке его давно применяют.
— Выходит, мои мысли тоже прочитали?
— Зачем это нужно? И так видно, где вы говорите правду, а где лжете… Будем записывать дальше?
Храпцов надолго задумался.
— То, что писали, обязательно должно остаться в деле? Порвать нельзя? — спросил он, наконец.
— Нет, нельзя. Я много раз говорил вам, что чем раньше вы скажете правду, тем лучше для вас.
— Значит, нельзя порвать? По новой бы начал…
Я подал Храпцову несколько листов бумаги:
— Пишите сами, мне надоело…
— Кому?
— Прокурору. Он будет читать дело и решать, кому сколько лет просить. Только подробно и ни слова лжи — иначе все пойдет насмарку. Ясно?
— Ясно, — ответил Храпцов и принялся писать.
Вот что я узнал из его исповеди.
Они познакомились летом, когда Мошкина перевели в комнату, где кроме него, Храпцова, жили Боярский и Коровин. Своим пьянством Мошкин надоел всем — и на работе, и в общежитии, а жильцы той комнаты пользовались репутацией благонадежных. Нельзя сказать, чтобы они не выпивали, такое бывало по праздникам или с получки, но на работе — никогда. И Мошкин — маленький, шустрый — стих. Прошел месяц. В июле, на День Военно-Морского Флота, он притащил вдруг четыре бутылки портвейна и сказал, что как моряк не может не отметить этот праздник. Сели вчетвером, выпили по стакану, потом по второму, третьему. Вспомнили военную службу, работу после увольнения в запас. Мошкин, оказалось, плавал на большом рыболовецком траулере. Захлебываясь, он рассказывал о том, как ходил в загранку, бывал в Канаде, в Штатах, в Южной Америке, прибарахлился, купил японский магнитофон и никогда не считал деньги. Их хватало и на рестораны, и на девочек, и даже на то, чтобы матери отправить. Когда приезжал домой — пил с друзьями, ходил на рыбалку, а в конце последнего отпуска так загулял, что едва добрался до Мурманска, к тому же без документов. С судна списали. Пришлось вернуться к матери, в село. Работать в колхозе не хотелось. Тянуло море. Продал магнитофон, кое-что из барахла, пожил·., как человек, еще несколько дней, и оказался на мели. Дойдя в своем рассказе до этого места, Мошкин воскликнул: «А что значит мель для моряка?! Эх, братишки!..» Он взял гитару, стал перебирать струны. Потом спросил: «План курили когда-нибудь?» — и запел:
Под планом родился,Под планом крестился,Под планом пошел воровать,Под планом, друзья,в Микуньлаг забурилсяПоложенный срок отбывать.
Он пел и другие блатные песни, а в промежутках рассказывал, как в лагере, куда попал за кражу лодочного мотора, научился курить эту дурь. По его словам, он прожил на баланде два года, освободился и, получив паспорт, приехал сюда.
Мошкину посочувствовали. Он предложил выпить еще и куда-то убежал. Вернувшись с бутылкой, плеснул из нее на тарелку немного прозрачной жидкости и чиркнул спичку. Вспыхнуло синее пламя: «Первак!» К Храпцову Мошкин особенно благоволил — наливал ему первому, больше, чем другим, и все приговаривал: «Ты самый здоровый, пей, семь футов тебе под килем!» Когда и эта бутылка оказалась пустой, Мошкин встал: «Давайте по корешам, ребятки!» Все пожали друг другу руки. Он собирался сбегать еще, но Боярский и Коровин усадили его и пригрозили, что уйдут, если он не послушает их.
Мошкин действительно был отменным рыбаком. Егерь давал ему лодку, он уплывал на ней в заводи, где рыба сама шла к нему. Храпцов тоже любил рыбачить и часто составлял ему компанию. Уху они варили на противоположном, лесистом берегу. Но что за уха без выпивки? Как-то, подвыпив, Мошкин снова заговорил о своей былой жизни и, указав на видневшийся вдалеке магазин, сказал: «Давно приглядываюсь к нему. Охраны никакой. Приходи и бери, что хочешь». Храпцов промолчал, а про себя подумал: «Пьяный, болтает невесть что, или дурак — ведь второй срок заработает». Не получив ответа, Мошкин о магазине больше не вспоминал, но при следующей рыбалке вновь завел о нем разговор: «Чисто
можно сработать, на самом высоком уровне. Только подождать надо, когда река замерзнет… После работы беру бутылку, слегка поддаю, но больше изображаю. Прихожу в общежитие и лезу на глаза к коменданту или дежурному. Те: «Мошкин, ты опять пьян», — и в милицию. До полуночи лежу в камере, потом кричу дяде Васе, чтобы в туалет выпустил. Он уходит к себе, а я — к Сильве. Переобуваюсь у нее в резиновые сапоги, на случай, если применят собаку, беру рашпиль и — к магазину. Вынимаю стекло в пристройке, отжимаю замок в двери, что ведет в торговый зал. Вот и все. Только некому на стреме постоять да барахло принять. Ты не согласишься?» Храпцов не согласился. Он не был авантюристом, привык жить честно и Мошкину советовал жить так же — ведь один раз уже обжегся!
Но Мошкин не успокаивался. Как-то пошли вместе в баню, снова выпили. Мошкин прилип, как лист от веника: «Я сделаю все сам. Чего боишься? Не докопаются. Алиби железное. Кто докажет, что, сидя в милиции, я обокрал магазин? Вещи донесешь до того места, где вода выступает. Я подойду туда, приму чемоданы, мы разойдемся, собьем след. Вещички я спрячу на другом берегу, возле развалин баньки, а когда стихнет шум — начнем потихоньку толкать… Соглашайся, дурак! Твою безопасность гарантирую, а сгорю — сам отвечу, тебя не потащу».
Храпцов, глядя на маленького Мошкина, начинал чувствовать себя трусом. А тот все подливал масла в огонь: «Очко играет! Эх ты, буйвол! Не трусь! По рукам?» — и протянул ему свою ладонь. Храпцов нехотя пожал ее: «Ладно». Они расстались и в течение некоторого времени не возвращались к этой теме.
Между тем приближение зимы давало о себе знать: река затягивалась льдом. В конце ноября Мошкин перед заступлением на дежурство дал Храпцову пятерку, попросил взять водки, закуски и зайти к нему в кочегарку. Храпцов пришел. Мошкин дежурил тогда на пару с Горобцом. После выпивки он завел с Горобцом тот же разговор, что и с ним, — о магазине, об отсутствии охраны, о том, что обокрасть можно запросто. Будто хотел и его привлечь к этому делу. Незаметно появился старик Двер-цов. Никто не знал, слышал он что-нибудь или нет. Ему налили, и Храпцов, воспользовавшись замешательством, ушел. После смены Мошкин сказал ему, что операция назначена на полночь с 1 на 2 декабря, и просил подойти в это время к магазину.
1 декабря, вернувшись с работы, Храпцов поужинал вместе с Боярским и лег спать. Коровин уже спал. Четвертая койка пустовала. Храпцов понял, что Мошкин приступил к выполнению своего плана, и стал ожидать наступления полуночи. Было жутковато. Разбудил Коровина, позвал с собой, но тот отмахнулся. Потом тихо встал, оделся и вышел, лесом добрался до магазина и остановился в нескольких метрах от него, рядом с пристройкой. Мошкин чуть слышным свистом дал знать, что он уже здесь. Достав из резинового сапога рашпиль, Мошкин пытался вынуть из фрамуги стекло, но оно лопнуло. Тогда он вытащил его по частям, осторожно прислонил к дереву, влез в образовавшийся проем вперед головой и словно провалился в него. Минут через десять он подал Храпцову сначала один, потом второй чемодан: «Тащи!» Чемоданы были увесистые, Храпцов побежал с ними вдоль реки, спустился на покрытый снегом лед и, не оглядываясь, направился к другому берегу. На середине реки лед стал потрескивать, под ногами зачавкало. Он испугался, поставил чемоданы, отступил назад и, присмотревшись, заметил впереди широкую темную полосу.
